Юлия Рутберг:
«Пусть лучше другие бросят свои две авоськи, с которыми идут по жизни»

 
Юлия Рутберг, актриса театра им. Вахтангова, 3 года известна и в другом качестве – телевизионной ведущей. Концерты, премии, церемонии; «Страницы дневника» на фестивале «Кинотавр» – работы Юлии Рутберг. Юля – ведущая и королева балов, серия которых прошла в доме-музее А.С.Пушкина в мае 2000 года. Есть ли светская жизнь в постсоветской России, что такое современный аристократизм и о чем думает человек, оказавшийся перед сотней придирчивых глаз – темы сегодняшнего разговора.

– Структурируете ли вы зал? Обращаете ли внимание на лица, внешность, движения отдельных людей?

– Тут две различные ситуации. В первой есть сцена – «котурны». Гаснет свет, и я ощущаю зрительный зал как монолит – для себя называю это плазмой. Она колышется, реагирует, движется, но я не различаю лиц.
Другое дело – светские мероприятия, когда котурны отсутствуют. Здесь ничего не отделяет меня от зрителя, и это гораздо сложнее. В чем ужас ситуации, когда мы смотрим глаза в глаза? Человек может принимать и не принимать тебя, он может быть просто неподготовлен. Ты говоришь, а ему совершенно все равно – Пушкин это или Пастернак, в глазах пустота.

– Иногда вы вступаете в диалог со зрителями. На какие темы, призывы чаще реагирует наша аудитория? Загадки, обещание призов, политика, секс?

– Есть одна вещь, без которой ни одно мероприятие просто невозможно. Это юмор. Что касается определенных тем – будь то политика или секс – я никогда целенаправленно к ним не прибегаю. Более того, мне кажется, артист, который накануне и тем более во время выступления озабочен тем, как он выглядит, насколько сексуальны его манеры, актуально ли звучат какие-то высказывания, и вообще – как реагирует на него аудитория, – это живой труп.
Безусловно, стоящий на сцене должен выглядеть привлекательно. Сюда входит все. Это обаяние актера, его интеллект, наверное, внешность. Не просто: красивый – некрасивый. На моих глазах не очень красивые женщины выглядели пикантными, женственными, интересными – именно благодаря необыкновенной легкости и – самоиронии.
Для меня лично крайне важным условием является благожелательность по отношению к зрителям. Хотя я знаю много актеров, которые играют на том, что они чрезвычайно аскетичны, а иногда даже позволяют себе хамить публике. Мне это трудно. Хотя на одном из балов, когда стали очень сильно разговаривать, я остановила музыку и обратила внимание публики на то, что в помещении замечательная акустика, звук летит с интервалом в 3 секунды и «вы можете поговорить, пока ведущие выпьют „Мартини“». Нужно понимать, что зал, как и отдельный человек, уважает сильного. Начнешь заискивать – пиши пропало. Вот так: «Служить бы рад – прислуживаться тошно.»

– Приходилось ли выступать перед специфической аудиторией – национальной, политиками, колхозниками, детьми? Влияет ли состав аудитории на стиль поведения? Быть может, специальные шутки?

– Что касается первых трех случаев – состав практически не влияет. Шутить, скажем, на тему политики я не берусь. Это очень трудно – потому что в политике с одной стороны все безумно запутано, с другой – очевидно и примитивно. Национальные вещи? Я могу представить себе анекдот про армянское радио в армянской аудитории, наверное, можно заговорить с грузинским акцентом в Грузии, и пожалуй, это всегда результат импровизации. Но вообще я стараюсь шутить на каком-то литературном уровне, который, если хотите, обозначили Жванецкий, Аркадий Исаакович Райкин. Хотя я не делаю трагедии из своих ошибок, не хотелось бы скатиться в банальность. Именно к этому приводит, по-моему, желание соответствовать чьим-то ожиданиям.
Дети – особая история. Они не отягощены многими знаниями и терпением взрослых и не станут спокойно сидеть 10 минут между двумя яркими эпизодами. Ребенка нужно без конца впечатлять, иначе он моментально исчезнет из числа зрителей.

– Где труднее всего, в каком зале или с какими людьми?

– Однажды мне пришлось работать в казино. Там я чувствовала себя растением, есть растение такое – леписта голая. Вот я чувствовала себя лепистой голой. Я не могла понять – боже, кто меня слушает, с кем я разговариваю, о чем я?! Я играла Дженни Малину в «Трехгрошовой опере», и оттуда спела песню Мекки Мессера на трех языках. Потом сразу был перерыв; мама, которая присутствовала на представлении, схватила меня за руку, и говорит: «Ты что, с ума сошла? На английском – еще ничего, на французском – хоть как-то, но когда ты дошла до немецкого, показалось, что сейчас возьмешь автомат и всех их перестреляешь!» Я думаю, что так это и выглядело. Немецкий язык – сам по себе резкий, и у меня действительно было настроение – знаете, «за всех бойцов второго взвода». Но в тот раз меня вознаградили – один НР подарил тако-о-ой огромный букет цветов, что стало плохо даже искушенным устроителям. Я вышла из того казино как из финской бани, только вместо березового веника у меня был миллион алых роз.

– Как часто приходится уклоняться от сценария? Каких неприятностей вы ждете от зала?

– Зал сам по себе не способен доставить неприятности. Мне редко приходилось выводить кого-нибудь на сцену, если это не вручение призов моим коллегам, а они умеют вести себя прилично. Поэтому просто некому вырывать микрофон.
Но то, что сделал телевизор за последние 2 – 3 года… Вот я смотрю на «Поле Чудес» – бедный Якубович! Остроумнейший человек, великолепно владеющий и собой, и аудиторией. Но постепенно участники игры вытесняют собой всех, кто там есть. Когда я смотрю, как они торгуются за деньги, мне становится непонятно, кто главный и кто кого тут пригласил.
Вот это для меня катастрофа. Какая-то непостижимая наглость, распущенность. Люди совершенно не понимают, где они находятся. В такой ситуации даже чувство юмора отказывает.

– Расскажите ужасную или смешную историю про себя на сцене. Скажем, как вы упали в оркестровую яму…

– Было что-то подобное. Вели мы с Юрой Васильевым столетие гимназии, которую я заканчивала. И вот мы с Сергеем Маковецким вышли танцевать шикарный вальс из спектакля «Закат». Станцевали прекрасно, но в последний момент что-то громко хрустнуло: отлетел каблук. Я в платье-ретро с оголенными плечами захромала за кулисы под дикий хохот аудитории, потому что вслух сказала: «Я старый солдат и не знаю слов любви», а сама пошла за букетом для педагогов. В результате одна моя учительница протянула мне свою туфлю, разница в высоте каблуков была 1:2, и я стояла все оставшееся время как девочка на шаре – Пикассо и Тулуз-Лотрек в одном лице, зал был в слезах. Мы славно повеселились: естественно, удовольствие аудитории передалось мне.
В какой-то момент я поняла: такие вот казусы и ляпсусы – это проверка на вшивость. Что-то порвалось или отвалилось – и публика замирает: наступил момент ристалища. По эту сторону – один живой человек, а вокруг сидят тигры. Если смутиться, сказать «товарищи, вы меня извините» – тебя загрызут. В лучшем случае – расслабятся, скажут «да ничего!», ободряюще похлопают и сохранят ощущение снисходительной жалости.
А вот бесстрашие, ироничное отношение к себе – как раз то, что вызывает бурю эмоций, уважение и безграничную благодарность.

– Принимаете ли вы участие в подготовке мероприятия, занимаетесь ли маркетингом или режиссурой?

– Я, видно, такой человек, что участвую во всем, к чему имею отношение. В какой-то момент людей, чье занятие – организация концертов, я перестала называть режиссерами. Они кто угодно, только не режиссеры. Однажды вела Хануку в гостинице «Космос» (вот, кстати, пример со специфической национальной аудиторией). Задержка публики была уже на полтора часа. Затем мои братья-евреи вошли в зал, стали занимать места – все эти тети Мани, тети Хаси, Дады, Фафи, Хахи и все остальные… Оставшиеся столпились в проходах, и ни туда ни сюда! Я озверела, вышла к микрофону, и говорю: «Дорогие мои, прекратите ваши еврейские штучки, заберите свои сумки и дайте людям сесть. Давайте таки уже начинать!» Это было на грани, но оказалось «в кассу», и зал стал дико хохотать. Вот такая была Ханука.
Задержками, конечно, неприятности не исчерпываются. Приходит за несколько дней к тебе организатор концерта, говорит: «Будет там-то, в таком-то порядке, и с тем-то». А в день мероприятия прибегает: «Артист передумал; партнер, мы решили, вообще не нужен; третье вместо второго; а здесь мы рыбу заворачивали…»

– По вашему опыту, бывают со стороны организаторов попытки влиять на состав аудитории? Существует ли фильтрация в каком-то виде?

– Это прерогатива устроителей, сюда я точно не вмешиваюсь. Да – я пыталась в разных ситуациях спрашивать: «Кто будет в зале?», но мне ни разу не пришлось услышать адекватного ответа. Так что если такие попытки были, то были неудачными.
В частности, на одном балу собрались приехавшие в Москву на симпозиум микрохирурги, со всего мира. Естественно, не оказалось переводчика. И я просто вынуждена была почти все говорить на английском языке. Какие там consequences of tenses! Все, что у меня было – это пятерка по иностранному четырнадцатилетней давности. Вижу – они с удовольствием на меня смотрят, и впечатление: вообще не врубаются – что им говорят?! Тут музыка хорошая играет, кто-то начал танцевать, но кто я, что я, как меня зовут, о чем вообще разговор?! Помните, как Степа Лиходеев: «Это Ялта?» Если б меня спросили за пару часов до случившегося, смогу ли я целый вечер говорить на английском, я бы ответила цитатой из Ф.Г.Раневской: «А вы не пробовали плавать баттерфляем в унитазе?».
Для меня эта история – пример – какие резервные возможности обнаруживаются в экстремальной ситуации, когда вместо крови в жилах оказывается голый адреналин.

– Бал цветов, который вы вели, анонсировался как светский вечер.
Мы видели такую пару: женщина – в брюках спортивного кроя, ее муж надел тельняшку и клетчатую рубаху навыпуск. Скажите, это показательный пример?

– Очень показательный. Представьте человека, который всю жизнь ходил в лаптях, которого заставляли носить униформу в школе, из украшений только пионерский галстук, каждую осень – с институтом на картошку. И вдруг ему говорят: «На бал!» Он теряется. Он читал в книжках и даже видел в кино, но ему в голову не приходило, что это может быть про него. Ведь это не бомонд, у человека нет привычки одеваться, а может быть, просто нет денег.
На наших балах публика пока выглядит очень пестро. Женщины в вечерних платьях, горностаях, кавалеры во фраках, а две девушки пришли в юбочках «короче не бывает» и топиках.
Вот такая манная каша. И все это – «дамы и господа». Иногда глянешь – хоть плачь: какие это господа?! Но ничего не поделаешь, люди приучаются постепенно. Надо же с чего-то начинать…

– Можете ли вы выделить прослойку в нашем обществе, для которой характерен аристократизм? Место, где все собравшиеся – «дамы и господа»?

– Это дом актера прежде всего. Возможно, потому, что он менее популярен среди широкой публики, нежели Дом кино, где много случайных посетителей. Для меня это не те, кто умеет красиво одеваться (хотя, кстати, одно и другое связано), а прежде всего образованные люди, люди, которые являются носителями культуры. Лихачев, Рихтер. Или Владимир Георгиевич Шлезингер.
Когда Юрий Васильевич Катин-Ярцев шел по училищу, все вставали – потому что не встать было невозможно. В этом смысле театральное училище им. Щукина – пажеский корпус. Нам будто ставили вакцину культуры, это – прививка с первого курса. Нас приучили к людям обращаться на «вы». Я разговариваю так со всеми, студентами в т.ч. Не потому что я что-то из себя выкозюливаю. Если мы общаемся второй – третий раз и просто не было прецедента, допускающего сокращение дистанции, мне проще говорить «вы». Люди иногда теряются, заявляют: «Да брось ты эти свои театральные штучки!» Я не знаю даже, что отвечать. Не хочу бросать «эти штучки». Пусть лучше другие бросят свои две авоськи, с которыми идут по жизни.

– Вы часто выступаете в паре. Контролируете ли вы внешний вид, манеры партнера. Возможно ли представить ситуацию, когда вы просите перевязать галстук или иначе застегнуть пуговицы?

– Случается. Ведь мы обязательно договариваемся, кто во что будет одет, перед концертом оглядываем друг друга. Я действительно иногда говорю: «Давай я тебе завяжу галстук».
Я допекла всех, чтобы в реквизит приобрели белые бабочки, потому что Юра Васильев как-то сказал: «В черных бабочках ходят только официанты, а у ведущего или гостя должна быть светлая».
Есть ситуации, когда я с удовольствием сажусь за парту. Например, выступая со Святославом Бэлзой – человеком, который обладает океаническими познаниями и просто фантастической культурой, я становлюсь ученицей.

– По вашим наблюдениям, как умение элегантно выглядеть распределяется между полами?

– Все-таки женщины в этом больше соображают и, главное, придают больше значения. Думаю, это задано генетически. Поэтому именно женщина следит за тем, как одет ее мужчина, чтобы вместе выглядеть гармонично.

– Как часто женщине приходится вести? Соблюдается ли принцип танца: главным должен быть мужчина?

– В случае с ведущими концерта – это все-таки индивидуальное свойство, с полом не связанное. Мне порой приходится перехватывать инициативу. Но аналогия очень удачная. Так же как и в танце – хотя я всегда жду, что именно партнер будет меня вести, и чертовски приятно, когда это так; но если он не справляется, я вынуждена взять на себя основную нагрузку.
Честно говоря, я устала бежать впереди паровоза, и всегда мечтаю о таком партнере – сильном, который хорошо говорит, держит аудиторию, всегда готов импровизировать. И при этом умеет преподнести свою партнершу – показать, что она не плащ тореадора, а действительно красивая женщина.

– Семь майских балов вы вели с разными партнерами?

– Да. Андрей Ильин, Алексей Кортнев, Александр Шигалкин, Юрий Васильев, Святослав Бэлза.

– Юля, всякий раз на вас было шикарное платье, и каждый раз новое. Все ваши? Или реквизит?

– У балов было два титульных спонсора – компания «Мартини»: если помните, вино и шампанское лилось рекой, и сеть магазинов «Caterina», вот от них – все мои платья.

– Когда подбираете костюм для выступления, стараетесь ли реализовать ультрамодные тенденции?

– Никогда. Мне кажется, что это пошло. Одеваться нужно так, как было модно полгода назад или так, как будет модно через 6 месяцев. Причем никогда не использовать то, что называется «на пике», что уничтожает индивидуальность. Ничего слишком – в одежде главный принцип. Терпеть не могу бессмысленный эпатаж.

– Связано ли умение одеваться с общей культурой человека?